Весь день мать рыдала, отец напряженно слушал радио, соседи заходили с красными глазами и с одним и тем же вопросом «Что теперь будет?». А что будет? Хрущев будет, кукуруза, космос, ну и так, по мелочи, разные авангардисты со своими выставками. Много чего впереди, целая «оттепель». Но тогда об этом не знали и убивались, словно наступил конец света.

На смену Сталину пришел Хрущев. Мужик он был колоритный и активный, из всех растений предпочитавший кукурузу. Народ отплатил ему звонкой монетой анекдотов. Лично у Маруси претензий к Хрущеву не было. Молодой организм благодарно отзывался на теплые и ясные дни «оттепели», как потом назовут это время. А отдельные погодные аномалии, вроде суда над Бродским, ее не касались. Маловата была, да и других поэтов в ее кругу читали – Багрицкого того же. «Так бей же по жилам, кидайся в края, бездомная молодость, ярость моя!» Это же мороз по коже, как здорово! Где Багрицкий и где Бродский? Общего у них – только первая буква в фамилии.

Словом, жить было хорошо. Отец работал на заводе инженером-технологом, мама – учительницей в школе. Поэтому отпуск у мамы всегда совпадал с ее летними каникулами. Маруся с мамой каждое лето выбирались на юг, на самое синее Черное море. Других морей она не видела и сравнивать не могла, поэтому благоговела перед синевой черноморской воды, смыкающейся с небом. Отец иногда присоединялся, но чаще его не отпускали дела. Карьера отца стремительно шла в гору, и он напоминал навьюченного ослика, плетущегося вверх по горной тропинке. Поэтому почти всегда они с мамой отдыхали одни, жалея отца и согревая его письмами о том, как им здесь хорошо и как они скучают без него.

Хотя скучать Марусе было некогда. Все время, пока Маруся наливалась девичьей силой, округлялась и расцветала, где-то рядом непременно маячил очередной джигит комсомольского возраста. Пляжи Батуми и Сухуми располагали к любовным мечтаниям. Зной черноморского лета был благоприятной средой для учащенного сердцебиения, а морской бриз навевал предвкушение скорой и сильной любви.

Дальше мечтаний дела не шли, но увертюра дарила такие эмоции, что потом всю осень Маруся получала от джигита письма и писала в ответ. К зиме этот поток подмораживался, джигит остывал, письма текли реже, с перерывами. А весной все заканчивалось, чтобы расчистить место для новых любовных мечтаний.

Один из ее поклонников, Гарик, ухаживал особенно красиво и писал как никто нежно. У него были вкрадчивые, интеллигентные манеры, так не свойственные темпераментным жителям юга, и темные, как перезрелые вишни, глаза. В ряду прежних джигитов он занял особое место, сделав предчувствие любви особенно явственным и многообещающим. Поэтому Маруся испытала первые муки поруганных надежд, когда неожиданно письма прекратились. Совсем, ни гу-гу. Через какое-то время пришло странное письмо, где он прощался с ней, потому что у него «в семье большое горе, отца арестовали, и очень хочется любить Марусю, но сейчас нужно больше любить семью». Маруся помнила отца Гарика, веселого грузина, который катал их на своей машине с портретом Сталина на лобовом стекле. На бандита он не был похож. На шпиона тоже. Из кино она знала, что бандиты грязные и грубые, а шпионы – лощеные и курят тонкие сигареты. Отец Гарика был ни то, ни другое. И курил он «Казбек», каждый раз словно чокаясь папиросой с портретом развенчанного вождя. Машина – это, конечно, целое богатство, но он же работал директором трикотажной фабрики, наверняка имел большую зарплату, что оправдывало наличие машины. Может, в папиросах дело? Все знали, что эту марку предпочитал Сталин, а он, как выяснилось после его смерти, во многом был решительно не прав. Маруся пошла к отцу с вопросом: могут ли посадить человека за то, что у него есть машина и он курит папиросы «Казбек»?

Тогда она впервые услышала слово «цеховик». Отец, тщательно подбирая слова, чтобы не сказать чего-то лишнего, объяснил ей, что на юге необъятной страны идут аресты «цеховиков», предприимчивых людей, которые производят товары для населения в обход плана.

Что такое план, Маруся знала очень хорошо. Сколько она себя помнила, о нем в их семье шли шумные разговоры. Особенно горячился папин друг Паша, который как-то очень резко отзывался о тех, кто этот план «спускает». У Маруси часто спускало колесо на велосипеде, но этот опыт не помогал понять речь дяди Паши, напротив, только все запутывал. А мама, вместо того чтобы внести ясность, просила говорить потише, потому что «девочка не спит». Еще Маруся знала, что план вечно «горит». Ей даже казалось, что папа работает не технологом на заводе стеклянных изделий, а пожарным, который тушит план. Вообще в детстве она думала, что есть две неизменно горящие вещи: вечный огонь у Могилы Неизвестного Солдата и вечно горящий план на папином заводе. Потом поняла, что не только на папином. Видимо, из-за этих пожаров и не удавалось построить коммунизм, о котором все мечтали.

Но так было в детстве. Наивность изживалась с помощью политинформаций в школе. Это была особая форма просветительства, выдержанная в правильном идеологическом ключе, с верным мировоззренческим уклоном. Благодаря политинформациям уже в отрочестве Маруся, как и все ее товарищи, получила общее представление о сути социалистической экономики. Она знала, что ей посчастливилось родиться в первом в мире свободном государстве. Что где-то там, далеко, где ей вряд ли когда-нибудь придется побывать, человек эксплуатирует человека. А у нас все наоборот. Потому что между «у нас» и «у них» – непреодолимая пропасть, категорическая разница. И что главным гвоздем, на котором висит «наша» экономика, гарантирующая счастье каждому советскому человеку, является план. План – сердце социалистической экономики, точнее, ее мотор, без которого все рухнет, появятся безработные, нищие, бездомные и даже те, кто не любит негров. Как в той же обреченной на загнивание Америке. А с планом всем хорошо, а если не хорошо, то это временно, зато негров уже сейчас любят. Потому каждый, кто хочет расшатать этот гвоздь, – враг и достоин кары.

Правда, воспоминания об отце Гарика плохо совмещались с образом врага, но на то он и враг, чтобы быть коварным. Для полной ясности она снова пришла к отцу. А к кому еще? Вот и у Маяковского «крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха…» Не изобрели еще тогда всезнающего интернета, некуда было податься бедным детям, приходилось отцов слушать. Но если у Маяковского отец говорил прозрачные и ясные по смыслу вещи, то отец Маруси все только запутал.

– Пап, а его арестовали за то, что он план не выполнил?

– Нет, доча, думаю, что план он как раз выполнял все эти годы. Иначе бы его давно сняли.

– Тогда за что его могли арестовать?

– Он кроме плана, видимо, что-то еще делал.

– Вредительское?

– Это как сказать. Для государства, может, и вредительское… Кофточки разные, гамаши, чулки. Не знаю, что там на трикотажной фабрике делать можно.

– Но ведь кофточки стране нужны!

– Кофточки тебе с мамой нужны, тете Розе нужны, а стране не знаю. Я уже вообще ничего не знаю.

Марусе стало жалко отца и неловко, стыдно от этого разговора. Как будто она заставила его признаться в своей немощи. Как будто он уже не горнист, идущий впереди, а хромающий калека, замыкающий строй.